ИДЕЯ ЛИЧНОСТИ В УЧЕНИИ ШТИРНЕРА

III

Если мы отвлечемся теперь от анализа и классификации других видов философского и нефилософского индивидуализма и попробуем применить добытую схему к учению Штирнера, то вопрос, который нам придется решить, будет состоять в следующем: к какому из этих типов стоит ближе учение Штирнера. И для этого нам придется обратиться к рассмотрению его понятия личности по существу.

Штирнер не знает терминов «индивидуум», «личность». Любимый термин его для выражения представления есть термин Я, «Ich». Опасность такого словоупотребления бросается в глаза с самого начала. Системы немецкого идеализма использовали этот термин с такой широтой и вкладывали в него такое разнообразное и многоцветное содержание, что оттенков его нельзя перечислить вкратце. Штирнер сам чувствует это и обращается несколько раз (См, например, Stimer. Dci Einzige. Ausg. Rcclain Ss. 178, 213 и др. В дальнейшем все страницы будут указаны по этму же изданию.) к отмежеванию своего «Я» от «Я» Фихте, называя Фихте открыто и по имени. И тем не менее у Штирнера нельзя найти сколько-нибудь систематически развитого и формулированного учения о личности Весь труд по собиранию и анализу разбросанных там и сям оговорок, указаний, случайных разъяснений и т. п выпадает на долю стороннего исследователя И если сопоставить собранный таким образом материал, то можно прийти к следующим выводам

Основное определение штирнеровского «Я» состоит в том, что оно «единственно». Эту «единственность» личности пытались понимать самым различным образом и часто совсем неправильно.

Так, прежде всего, ее не следует понимать в смысле теоретико-познавательного субъективизма Проблема познания или, тем более, научного познания не играет у Штирнера ни первенствующей, ни сколько-нибудь самостоятельной роли. Правда, к числу ниспровергаемых им ценностей принадлежит и теоретическое представление об истине, и Штирнер не устает возвращаться к аргументации против нее и издевательству над ней (Der Einzige Ss 47, 59, 100 и а О науке см , например ibid S 5, 198). Но отвержение ее является для него лишь последовательным выводом из более общего тезиса, содержащего отвержение «объективных» сущностей и ценностей вообще. Построение Штирнера имеет целый рад теоретикопознавательных предпосылок, окрашенных определенно в оттенок логического номинализма, но о теории познания здесь, конечно, говорить не приходится Невозможно говорить также в применении к нему о гносеологическом субъективизме Штирнер знает тот субъективистический переворот, который был подготовлен в новой философии английскими эмпириками и закреплен Кантом (Срв , например, Dei Einzige S 104), он сам иногда пользуется аргументами субъективистического характера, указывая на то, что предметами состояний нашего сознания или нашей «души» являются наши же представления, не больше (Срв Der Einzige S 5, 68 или 214 и др). Но он нигде не останавливается серьезно на последовательном познавательном проведении этого примата, и основные проблемы гносеологического субъективизма — определение понятия «субъекта познания», разложение всего познаваемого на состояния субъекта, реконструкция и обоснование так или иначе понимаемого «объективного» момента в познании и другое — нисколько не интересуют его мысль. Скользнув мимо них, он просто и легко ведет обыкновенно свою аргументацию в терминах наивного реализма и тот «субъективизм», которым действительно пропитана его разъедающая критика, лежит, по существу, вне плоскости теории познания. У последней он заимствует лишь от времени до времени ее критическое оружие, но с его стороны это не более как полемический прием, который может облегчить ему борьбу с противостоящими ему сущностями; при этом он не забывает указать на то, что его совершенно не удовлетворяет критика гносеологов-субъективистов (Например, Der Einzige. S. 104.). Одним словом, субъективизм Штирнера имеет не теоретический и познавательный характер, а практически боевой, и теоретические ценности беспокоят его лишь постольку, поскольку это может быть важно для программы практического борца.

Точно так же не следует понимать «единственность» Штирнера в смысле, близком к солипсизму. Под солипсизмом разумеется такая онтологическая точка зрения, которая приписывает реальность только одному субъекту, именно тому, который исповедует или утверждает эту точку зрения. Бытие, приписываемое субъектом себе самому, может иметь характер (берем законченные формы солипсизма) метафизический или эмпиристический. Метафизическое бытие, построяемое из понятия, есть вообще один из тех моментов, которые отвергаются Штирнером неизменно и ежеминутно; в частности, он с особенной силой и отчетливостью настаивает на том, что в его учении «Я» не имеет значения метафизически абсолютного (Der Einzige. S. 213.). Почти не вызывает сомнения вопрос о том, может ли учение, отвергающее метафизическое бытие вообще, утверждать метафизическую реальность (или, соответственно, исключительную метафизическую реальность) единичного, именно утверждающего, субъекта (В виде возражения против этого аргумента нельзя было бы сослаться на систему Фихте Старшего. Фихте отвергал категорически не метафизическую реальность вообще, а метафизическую реальность объекта, т. е. вещи в себе. Это не лишало его возможности перейти к утверждению метафизической реальности субъекта.). У Штирнера нам не удалось найти никаких следов такого противоречия. Но и эмпиристически понимаемого солипсизма у Штирнера нет. Правда, он выражается иногда так, что можно подумать, будто он действительно исповедует единственную, исключительную реальность своего эмпирического «Я». Так, преодоление мира дает Мне, по его словам, возможность стать «бсзмирным» (Weltlos) (Der Einzige. S. 113.), себя и все другое Я создаю из себя сам, и вновь сам все разрушаю и разрешаю (Dei Einzige. Ss. 14, 41, 213, 271 u. a.) и т. д. Но для понимания таких выражений их нужно брать в контексте и в связи с основными идеями учения. Тогда мы увидим, что «единственность», самодеятельное творчество и «само-творчество» — не составляют принадлежности одного только единого (может быть, принадлежащего самому Штирнеру) «Я». Такое же «Я» Штирнер признает за Каждым буквально человеком, даже независимо от того, сознает он его в себе или не сознает; и это «Я» в каждом из нас единственно (Dei Einzige. Ss. 159, 243. 285 u. a.). Вое должны рассматривать себя как единственных, говорит Штирнер, всякий должен общаться с другими и подходить к другим как единственный (Dei Einzige. S. 159). Следовательно, «единственность», по Штирнеру, не есть атрибут, принадлежащий или свойственный количественно единому моменту, «единственных», по его учению, должно быть много, и это обнаруживает с совершенной ясностью, что анализируемый термин выдвинут из плоскости количественной и перенесен в сферу качественности. Единственность штирнеровского «Я» нельзя понимать количественно, в смысле отрицания возможной двойственности или множественности таких «Я». И когда он говорит о том, что действительно, реально только «Я», то он разумеет под этим не «Я» автора, а «Я», которое живет в каждом отдельном человеке, — «Я», которое живет в «Ты», «Мы», «Вы» (Der Einzige. S. 229 u. а.) и т. д. Он говорит иногда прямо: «Ich, der Mensch» (Der Einzige. S. 178.). Поэтому он так часто ведет аргументацию не от первого лица, а безлично, обращаясь к «Ты», к другому, другим, убеждая, проповедуя, приписывая ему, или им, все свойства этого «Я». Реальность и исключительную реальность Штирнер признает не за одной количественно определенной личностью, а за каждой личностью в меру ее эмпирической конкретности. Но если так, то ясно, что нельзя говорить о солипсизме у Штирнера, ибо солипсизм включает в себя именно количественную единственность реального субъекта. Помимо этого, следует всегда иметь в виду, говоря о Штирнере, что самый термин «реальности» не имеет у него чистого и выработанного онтологического значения, но получает иногда определенно выраженный ценностный, или, соответственно, телеологический смысл. Это должно уясниться в дальнейшем. Теперь же заметим только еще, что можно было бы без труда доказать, что Штирнер всегда трактует и мир природы как имеющий независимую от личности реальность, и «творческое поглощение» мира, о котором он любит говорить, получает в его устах также не онтологический, а телеологический смысл. Одним словом, Штирнер нигде не отрицает ни реальности других личностей, ни реальности мира природы, и на этом мы можем остановиться в нашей отрицательной характеристике.

Но какой же смысл имеет в таком случае в его устах термин единственности?

Определение личности как «единственной» есть для Штирнера то определение, которое сосредоточивает и преломляет в себе все остальные ее свойства и определения. Это — идейный фокус понятия, в котором собираются все лучи, сходящиеся сюда~й расходящиеся отсюда по всем пунктам периферии доктрины. Перебрать основные оттенки этого термина значит найти и определить идейный центр всего учения. Штирнер сам, по-видимому, думал так и поэтому выдвигал это представление во всех суммирующих учение формулировках.

Личность единственна у Штирнера прежде всего потому, что она качественно неповторяема. Это значит, что подобной ей другой личности не может существовать и потому нельзя и найти. Казалось бы, что этот тезис, продуманный последовательно до конца, должен привести к некоторой нелепости. В самом деле, можно ли утверждать полное отсутствие подобия между какими бы то ни было данными содержаниями сознания, тем более между двумя представлениями о живых людях? Можно ли ставить внешние границы и определенные запреты одной из основных функций познающего разума — отысканию сходного и подобного во множестве? А если не поставить этих границ и запретов, то мысль, индуктивно изучающая и аналитически разлагающая познаваемый предмет, всегда найдет известные сходства и подобия в данном материале познания, ибо подобие есть всегда подобие в чем-нибудь определенном.Но именно это-то возражение и оттеняет позицию Штирнера. Говоря о подобии и неповторяемости, он имеет в виду не подобие в чем-нибудь одном, определенном, или не какое-либо одно определенное подобие, а подобие во всем целом и сложном комплексе свойств, как таковом. Штирнер берет личность человека во всей ее цельности, не разрешая и не разлагая ее на отдельные стороны и свойства. И в таком виде утверждает ее неповторяемость, ее единственность. Именно эта, получающаяся таким образом особливость, своеобразность, неповторяемость и выдвигается Штирнером на первый план. Каждый, говорит он, исключителен и эксклюзивен в своей единственности (Der Einzige. S. 241.); каждый единственный настолько разнится от всех других единственных, что образует по отношению к ним последнюю и самую решительную противоположность (Der Einzige. S. 243.); как единственный ты не имеешь ничего «общего» с другими, настолько, что даже о противоположности в настоящем смысле нельзя говорить (Dei Einzige. S. 243.) (ибо противоположность есть вид логического объединения в третьем, общем). Общего между личностями только одно — это их неодинаковость, но и она существует только для третьего лица, сравнивающего (Dei Einzige. S. 243.). Здесь у Штирнера обнаруживается то диалектическое увлечение, о котором мы говорили выше. Мы увидим сейчас, что личности имеют между собой гораздо больше общего по его собственному признанию, чем могло бы показаться. Пока же установим, что в основании тезиса о неповторяемости у Штирнера лежит внутренний, категорический отказ подвергнуть представление о личности какому-нибудь аналитическому разложению. Здесь именно тот пункт, перед которым останавливается острие его аналитического ума. Его учение, все пропитанное духом разложения, несущее с собою какое-то победоносное опьянение анализом, устанавливает здесь некоторый запрет, познает здесь аскез и воздержание. Это особенно интересно для тех, кто не отводит должного места конструктивной стороне штирнеровского учения: наиболее аналитическая доктрина имеет всегда такой пункт, который сознательно или бессознательно не подвергается в ней анализу; этот-то пункт и интереснее всего бывает осветить, ибо с него начинается положительное построение. В частности, для Штирнера подвергнуть анализу известное представление, разложить его на его составные моменты значит обесценить, «entweihen», скрывающееся за ними переживание ценности. Тем знаменательнее то чувство негодования, с которым он восстает против всякого разрыва, всякого разложения личности на составные моменты. Это представление он хотел бы оставить в неразложенном, слитном, интуитивно переживаемом виде, и, конечно, потому, что он больше, чем кто-нибудь, знал и чувствовал, как обесценивается иногда то, на что открыто и безжалостно посягнуло рационализирующее, разлагающее рассмотрение. Бесчисленное множество раз Штирнер возвращается к утверждению той мысли, что нельзя видеть сущность личности в каком-нибудь отдельном свойстве ее, оторванном от остальных и получившем значение родового признака. Ни добродетельность, ни нравственность, ни святость, ни участие в обществе, ни гражданская принадлежность, ни признание, исходящее от государства, — словом, ни одно свойство и определение человека не образует и не может образовать ее сущности (См., например: Der Einzige. S. 207 u. v. a.). Сущность личности нельзя найти через ее разложение — вот одно из основных убеждений Штирнера, и верность нашей формулы не нуждается ни в каких ссылках и подтверждениях, ибо ею проникнута каждая страница книги. Анализ не есть тот путь, который ведет к обретению этой искомой сущности. Здесь необходим путь непосредственного синтеза, путь целостного, неразлагающего восприятия личности во всей ее единственности и неповторяемости.

Но каждая личность, каждое «Я» именно потому неповторяемо, что бесконечно сложно, и именно потому бесконечно сложно, что конкретно.

Индивидуум конкретен, это значит у Штирнера, он имеет эмпирическое бытие, эмпирическую, созерцательную действительность. И прежде всего он имеет действительность, реальность Штирнер без конца повторяет, что «Я» — это действительный человек, «der wilkliche Mensch», что «Я» — это живое реальное человеческое существо (Dei Einzige. S. 22.). Мало того, и вообще реально только то, что имеет такую эмпирическую конкретность. Реально, по Штирнеру, только единичное, только конкретный эмпирический экземпляр; всеобщее же («das allgemeine») — нереально в его глазах ни как родовое отвлеченное понятие, ни как конкретная совокупность. Вся книга его может рассматриваться как стремление отстоять эти два тезиса. Понятие есть лишь мысль человека, «моя» мысль, «мое» создание: «Я» его творю и «Я» же его разрушаю . Только от человека, от «меня» мысль получает свою реальность: «Я» захочу — и разрушу ее телесность (Der Einzige. Ss. 22—23. Также S. 168.), и она разлетится как дым. Всеобщее как понятие есть лишь нечто отвлеченное, пустое, безжизненное, и от груды этих безжизненных всеобщностей должен быть освобожден живой индивидуум (Der Einzige. Ss. 269, 213 u. а.). Он сам, человек, реален не как «человек вообще», а как единичное существо (См., например: Der Einzige. Ss. 95, 149, 175, 235, 238, 285.). И именно от него, от единичного человека, в единственности которого «человек» впервые получает существование, реальность (Der Einzige. S. 285.), и зависит дать бытие понятию или не дать. Борьба с гипостазирующим пониманием мысли, с превращением понятия в нечто самостоятельно существующее, реальное, — ведется Штирнером на протяжении всей книги. Но и конкретные совокупности — партия, общество, народ, человечество — не имеют у него реальности, особой, самостоятельной, отдельной от реальности «входящих» в них единичных существ. Они — только мысли, призраки; действительность их — только в единичных, конкретных существах (См., например: Der Einzige. S. 291.). Род — ничто (Der Einzige. 213.); ни он, ни одна из этих совокупностей не есть «Я» и не имеет «Я» (Der Einzige. Ss. 207, 271.). Логический реализм и социальный универсализм — вот два смертельных врага Штирнера. Освободить из-под их ига конкретное человеческое существо — вот его цель, его мечта, его задача. И освобождения этого он думает достигнуть тем, что критика его лишит родовые понятия и социальные образования сначала независимой от отдельного эмпирического человека реальности, а потом (по отношению к Штирнеру точнее было бы сказать: и вместе с тем) независимой от его признания ценности и значения или, соответственно, независимого от его признания «примата».

Итак, реально только единичное. В мире людей — реален только единичный человек, единичные люди (Der Einzige. Ss. 5, 235, 285, 292.), и притом реальностью эмпирической. Личность у Штирнера эмпирически-конкретна. Она отнюдь не общее понятие; еще менее это — гипостазированная сущность. «Я» — это живое я (Der Einzige. S. 196.); это — единичный человек (Der Einzige. S. 129. u. s. v. a.); отдельный человек — ибо только он и есть человек (Der Einzige S 132.); не человек, как экземпляр рода (Der Einzige S 132.); это — Ты, Я, Мы (Der Einzige. Ss. 240, 255 u. s. v. a.); это не мысль, не идея (Der Einzige. S. 175.), не идеал, не принцип (Например: Der Einzige. S. 178.), это — этот человек, — это «я» (Der Einzige S 203 u. s. v.) это — живое «я» (Der Einzige. S. 166 u. v. a.); «я как я есмь» (Der Einzige. S. 204.); «Hans oder Kunz» (Der Einzige. S. 202.), это — телесное я (Der Einzige. Ss. 202, 203, 205 . v. a.), «der leibhaftige Kunz» (Der Einzige. S. 204.); человек, взятый целиком со всем его телом и жизнью (Der Einzige. S. 21.); телесный дух (Der Einzige. S. 2.). не дух только, больше чем дух (Der Einzige.S.42, 74, 91, 92, 199.). и не тело только (Der Einzige. S. 51, 158.). больше, чем только дух и только тело: «ganze und leibhaftige Person» (Der Einzige. Ss. 203, 205, 364, 417, 425.); leibhaftiges Ich (Der Einzige. S. 213.); это —    «Я» конечное, преходящее, смертное; наличный человек и т. д. Словом, личность Штирнера — это эмпирически конкретный человек, взятый во всей своей сложности, со всеми своими свойствами, стремлениями, желаниями, с телом и душой. Именно эта-то личность, о которой Штирнер говорит, что ее нельзя определить, а можно только описать, и становится у него затем верховной ценностью я целью.

Но если личность Штирнера есть нечто эмпирически-конкретное, то в ней должны быть раскрыты еще новые и более глубокие свойства, присущие всему эмпирически-конкретному, как таковому. Эти новые свойства могут быть охарактеризованы одним общим термином: иррациональность. Именно те свойства конкретного эмпирического, о которых с таким осуждением говорил Гегель, Штирнер воспринимает радостно, как самое высокое и самое ценное, и ставит во главу угла своей доктрины. Конкретное эмпирическое мыслилось Гегелем как некоторая сложная полнота моментов, как нечто чувственно реальное с неопределенным множеством сторон; это конкретное бытие есть у него подвижное, изменчивое, текучее «бывание» и «становление», несоизмеримое в своей единичности разумным формам мысли, всеобщему; неуловимое в рациональных терминах, неспособное даже стать субъектом логического суждения. Оно роковым образом самое богатое и перед лицом разума — самое бедное. Все богатство, вся полнота конкретного эмпирического была в глазах Гегеля философски бесценна, ибо он ценил только то, что могло жить в форме разумного, и, иррациональное, неспособное к рационализации, представлялось ему самым жалким из всего мыслимого. У Штирнера как раз обратное.

Нигде не сказывается с такой силой полярность этих двух учений как именно в отношении к конкретному (Заметим здесь, что, говоря о полярности учений Гегеля и Штирнера, мы все время имели в виду, что применительно к Философии Истории Гегеля этот тезис нужно будет изменить самым резким образом.). Иррациональная глубина и сложность конкретной, эмпирически реальной личности вызывает у Штирнера не осуждение и не отвержение, а восторг и пафос. «Личность» Штирнера богата именно тем богатством своеобразных текучих распыляющихся и разрешаемых ею самою свойств, которое не уловимо в рационалистические формы и рамки. Здесь нет ничего прочного, застывшего, коснеющего, связывающего. Личность Штирнера творит все сама (Der Einzige. S. 14.), она каждый момент творит себя вновь (Ibid. S. 178.); обнаруживает себя, открывает себя (Ibid. S. 190.); вce разрушает и разрешает (Ibid. S. 213.), про нее никогда нельзя сказать, что она есть (Ibid.) или какова она; она — сплошное саморазвитие, самодеятельность, самотворчество (Ibid. S. 230.); она не позволяет ни одной части своей собственности стать устойчивой и чувствует себя хорошо только в разрешении (Ibid. S. 168.). Словом, она как фонтан, играющий на солнце, как взрыв самоутверждения и творчества. И в этом вечном изменении своем, в этой бесконечности неожиданных уклонов и прихотливых сочетаний — она неподводима ни под какое понятие, она неопределима, непостижима; она есть некоторая эмпирически данная бесконечность. Штирнер произносит, по-видимому, свои самые заветные формулы, говоря о том, что личность «неизреченна», «неназываема». Она не имеет имен, выражающих ее сущность; понятия, слова, названия не исчерпывают ее и не могут исчерпать. Здесь лежит путь в несказанное. «Жалкий язык не имеет для меня слова, и Слово, Логос — для меня лишь голое слово» (Ibid. S. 215.). «Я — человек, и ты — человек, но «человек» есть лишь мысль, всеобщее; ни Я, ни Ты—Мы не можем быть высказаны. Мы неизреченны, потому что только мысли изре/ченны и состоят в речении» (Ibid. S. 364.). «О Боге говорится: «Не называют тебя имена». Это относится ко Мне: ни одно понятие не выражает Меня, ничто не исчерпывает Меня из того, что выдают за мою сущность; все это только названия». Так, за эмпирической конкретностью личности раскрывается ее иррациональная неисчерпаемая полнота. И эта бесконечная сложность личности, взятой статически, усиливается ее динамической изменчивостью; личность Штирнера — это поток, в который, по замечанию ученика Гераклита, Кратила, нельзя войти и единожды.

Теперь понятно, как вырастает у Штирнера учение о неповторяемости личности. Личность конкретна, поскольку бесконечно сложна в своих свойствах и притом неделима. Нужно или брать ее целиком, или утратить ее конкретность, поставив на место последней абстрактную разложенность. Личность с этой точки зрения есть живая неповторяемая бесконечность. Никто не может быть тем, чем другой (Dei Einzige. Ibid. S. 164), каждый несравним, единствен (Ibid). Своеобразие — это вся моя сущность, мое существование, это — Я сам (Ibid. S. 185.). Оно порождает неравенство, раздельность, особливость, но этого совсем не нужно уступать и отказываться от самого себя (Срв.: ibid. S. 242.). Отсюда-то Штирнер и приходит к признанию того, что всякий сам по себе вполне оторван, одинок и отрешен. Каждый имеет нечто перед другим, себя самого или свою единственность, в этом он останется исключителен и эксклюзивен (Ibid. S. 241.). Мы противоположны другим, и наша слабость не в том, что эта противоположность существует, а в том, что она не полна и не цельна, т. е. в том, что мы не всецело от них оторваны (Geschieden) (Ibid. S. 243.). Противоположность исчезает в полной и совершенной оторванности и единственности (Ibid.). Здесь перед Штирнером и раскрывается необходимость признать, что каждый имеет только одну-единственную, доступную ему сферу творчества, любви, искания и наслаждения; иррациональное бесконечное богатство своей эмпирической личности. И, уйдя в эту бесконечность, Штирнер чувствовал моментами, что перед ним открывается некоторая, уже мистическая глубина в недрах человеческого существа. Он не только теоретически, отвлеченно сознавая, но и в действительности, интуитивно, ощущал в себе тогда некоторую углубленную сферу молчания, в которой умирают слова и исчезают мыслиц и из которой родится впервые настоящий и цельный порыв. Тогда сфера мысли и догматизированной веры представлялась ему долгой ночью, и он начинал говорить о ликовании безмыслия, о творческом безмыслии и отдающемся в нем освобождении (Dei Einzige. Ibid. Ss. 175, 396, 405.).

Но раскрыть в себе и для себя эту сферу и вырастить из нее нечто цельное и, при всей интимности, общечеловечески глубокое — было делом, которое не могло ему удаться. Понимание личности как эмпирической конкретности, представляющей иррациональную и бесконечную сложность сторон и свойств, не гарантирует вступления на этот уводящий в глубину путь. И Штирнер, сосредоточивший свое внимание на внешней периферии личности, весь ушедший в ее центробежный уклон и преимущественно в его отрицательное обоснование, оставил почти нетронутой культуру центра. Вся сила его ума, вся работа его души ушла главным образом на отрицание и разрушение того, что, казалось ему, стоит на пути свободному росту и развитию личности, и даже конструктивная часть периферического уклона личности осталась у него местами недоработанной. К этому присоединяется еще то обстоятельство, что отказом от метафизики и, следовательно, — в применении к внутреннему миру — от использования метафизической спекуляции для разработки и закрепления того, что может быть добыто интроспективной интуицией, Штирнер лишил себя необходимых орудии и средств для такого углубленного понимания личности. Его логическая точка зрения открыла для него возможность понять личность человека как своего рода бесконечность, коснуться бесконечного в человеке; но общие особенности его умонастроения лишили его возможности уйти в эту бесконечность и дать теоретическое выражение и закрепление ощущенным глубинам человеческого существа. Эта идея и это ощущение бесконечного остались у Штирнера в виде рада неразработанных намеков и получили почти всецело эмпиристическое истолкование. Отсюда та печать суховатой. и подчас неглубокой рассудочности, от которой не свободен даже лиризм и пафос его философствования.

И это выражается прежде всего в том безразличном и трезвом настроении, с которым Штирнер констатирует эмпирические границы человеческой личности. С признанием бесконечной сложности живого человеческого существа у него совмещается острое и хладнокровное сознание его эмпирической ограниченности. С значительной, несвойственной ему вообще уравновешенной здравостью Штирнер отдает себе отчет в имманентной наличности этих границ и, может быть, только раза два на протяжении всей книги обнаруживает сознание того, что границы этой природной данности могут угнетать живое самочувствие личности. С легким сердцем говорит он нередко о том, что оt всего все равно нельзя освободиться (Der Einzige. S. 185.), например, от силы тяжести (Ibid. S. 360.), от телесности, от смерти и т. д. Абсолютная свобода нелепа и невозможна (Ibid. Ss. 360, 359.), Нужно примириться с этим, думает Штирнер. И если у меня нет сил взорвать скалу — что ж, я обойду ее (Ibid. S. 195.). Все, что можно, я заставлю слу-жить себе (Срв., например: Ibid. S. 195 u. a.), с прочим же примирюсь, поскольку природная данность является для меня непреодолимой, —  вот формулировка его точки зрения. И с этим же примирительным, кдмпромиссным отношением он подходит и к вопросу о пределах личной потенции. Говоря: «я хочу быть всем и иметь все», он добавляет: «чем могу и что могу (Ibid. Ss. 164, 167, 168.) и пределы природной и личной данности и одаренности оказываются той преградой, перед которой легко и скоро утихает буря штирнеровского бунтарства. Эти границы, эти пределы личной потенции, о которых не любили говорить немецкие идеалисты и о выходе из которых они всегда втайне мечтали, конструируя его то в родовых, то в индивидуальных терминах, то в трансцендентном, то в психологическом, то в эстетическом ряду, — признаются Штирнером без всякого ощущения трагического характера. И самое представление о том, что эмпирическое преходяще не только в отдельных атрибутах своих, что эмпирическая личность, как таковая, имеет неизбежный, «естественный» конец, что она конечна, смертна — не говорит ничего его душе. Освобождение личности, к которому он стремится, движется не в этом направлении, а выражается в постепенном и полном очищении человеческой души от известного рода представлений и внутренних состояний. От каких именно — ясно уже отчасти из всего сказанного; указать на это обстоятельнее — значит перейти от логического состава идеи личности к ее философскому, в узком смысле этого слова, рассмотрению.