Загрузка...ФИЛОСОФИЯ И КУЛЬТУРА
В. Г. ЩУКИН
Исходной точкой моих рассуждений послужит известное высказывание М.М. Бахтина, в котором просматривается важное мировоззренческое кредо:
Быть — значит общаться диалогически. Когда диалог кончается, все кончается.
Приведенные слова можно понимать двояко. Во-первых, допустимо предельно широкое, метафорическое их истолкование. С этой точки зрения любое проявление даже не собственно жизни, но любого акта бытия заключает в себе известную диаду: акция — реакция, действие — противодействие. В этом смысле можно говорить о диалоге элементарных частиц (например, протонов и электронов), атомов в молекуле, видов энергии, стихий. Обратившись к человеческой жизни, можно утверждать, что даже немое, бессловесное существо постоянно находится в состоянии диалогического общения с Другим — с природой, Богом, иными мировоззрениями. Если даже оно не желает противопоставлять себя Другому или спорить с ним, оно все равно утверждает себя в доверчивом, бесконфликтном открытии оного, а это тоже одна из форм широко понимаемого диалога. В этом смысле диалог в самом деле оказывается универсальным условием и принципом любого существования.
Легко заметить, однако, что в этой всеохватывающей интерпретации теряется специфика диалога в первоначальном, обыденном значении слова — диалога как обмена словесными репликами в ходе разговора двух или нескольких субъектов речи, а следовательно, речевого сознания. Если хорошенько вдуматься, то получается, что, с точки зрения даже не самого Бахтина, а наиболее радикальных его почитателей диалогический характер — реально или потенциально — носит любое высказывание. И, следовательно, любой монолог — на самом деле скрытый диалог, любое «прямое непосредственно направленное на свой предмет слово, как выражение последней инстанции говорящего» — диалогично.
Смею полагать, что если речь заходит не о глобальных принципах бытия, а о многообразных субъективных формах человеческого сознания и самосознания, диалог перестает быть единственной возможностью участия в делах этого мира. В истории мировой культуры не раз оказывалось, что те или иные идеологи, деятели культуры, да и рядовые носители сознания, предпочитали не диалог, а нечто иное. Эпохи расцвета незавершенных, диалогических форм человеческого общения и самовыражения — поздняя античность, Ренессанс, вторая половина XIX и вторая половина XX в. — сменялись недиалогическими: на смену античным любителям иронических бесед пришли христианские пророки и Отцы Церкви, провозглашавшие несомненное Слово и неоспоримую Правду («Истинно, истинно говорю вам: кто соблюдет слово Мое, тот не вкусит смерти вовек» (Евангелие от Иоанна, 8, 51); «Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня» (Евангелие от Иоанна, 14, 6); «Когда же придет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину: ибо не от Себя говорить будет, но будет говорить, что услышит, и будущее возвестит вам. Он прославит Меня, потому что от Моего возьмет и возвестит вам» (Евангелие от Иоанна, 16, 13-14); «Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему; что есть истина?» (Евангелие от Иоанна, 18, 37-38). Известные слова сомневающегося Пилата — поздний отголосок диалогического сознания веротерпимой Римской империи, терпящего поражение под напором истины веры, выражаемой от первого лица единственного числа.). Спустя многие столетия, на рубеже 1910-х и 1920-х годов, господство либеральной культуры недееспособных «совещательных голосов» было на некоторое время прервано триумфом дерзновенной идеократии. Тот же процесс можно представить себе иначе: в пределах одной и той же исторической эпохи, синхронно по отношению друг к другу существовали люди, предпочитавшие диалогическое общение и диалогическое соучастие, а рядом с ними жили гордые монологические одиночки или сторонники «ухода», принципиального отказа участвовать в идеологических препирательствах и бороться за утверждение собственной позиции.
Мною была предпринята попытка теоретически осмыслить возникающие в этой связи проблемы. Выводы, к которым я пришел, я осмеливаюсь представить в весьма сжатой форме в настоящей статье.
Самовыражение мыслящего субъекта реализуется в той сложнейшей, многоуровневой среде, в которой живой человек — икак детище природы, и как детище культуры — волей или неволей выражает свое суверенное отношение к самым разным проявлениям этой среды. А это не только «голоса» — то есть поступки, заявления, дискуссии, проповеди, книги или произведения разных видов искусств, в которых преломлена идеологическая позиция их автора или определенной эпохи. Это и такая важная субстанция, как пустыня, то есть леса, горы, степи, солнце, иные планеты и звездные галактики, воды рек, морей и океанов. Это и настолько иная культура, что диалог с ней или внутри нее оказывается предельно затрудненным, если не невозможным. Это и разного рода экстремальные, пороговые ситуации — природные и исторические катаклизмы, личные трагедии, стрессовые состояния, крайнее унижение человеческого достоинства, когда диалог невозможен или неуместен и когда человеческое сознание и самовыражение вынуждено опуститься на уровень мироощущения и автоэкспрессии звериных предков. Вероятнее всего, Бахтин, подобно Николаю Николаевичу Веденяпину, дяде Юрия Живаго, считал, что человек живет не в природе, а в истории («Вы не понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование» (Пастернак БЛ. Доктор Живаго. Роман. Париж, 1959.
С. 16-17).), а потому рассматривал человека как созидающего, а главное, звучащего, говорящего в многоголосом хоре общающихся с ним сознаний. Но во-первых, никакое историческое деяние и в чисто материальном, и в философском плане невозможно вне природы и без природы, а потому вышеупомянутое противопоставление — «не в природе, а в истории» — не совсем корректно. Во-вторых же, разве лишен живого человеческого сознания и столь же живого, хотя бы и не слышимого иными голоса одинокий путешественник в тайге, одинокий космонавт или мореплаватель, святой от-тельник и вообще каждый, кто отказывается от общения с себе подобными? Или тот, кто от общения не отказывается, но в силу разных причин выражает свое отношение к миру и к другим людям не при помощи слов, а как-то иначе? А если иначе, то как? Какие формы самовыражения и выражения своего отношения к Иному и ко всему сущему существуют в культуре, если диалог — только одна из этих форм?
На мой взгляд, можно говорить о четырех фундаментальных разновидностях самовыражения, или, иными словами, речевой и неречевой экспрессии. Если человеческий индивид, рассматриваемый в субстанциональном аспекте бытия, обречен на многочисленные диалогические связи с окружающим его природным и культурным миром, то как независимый волевой субъект для выражения своего отношения к иному бытию или сознанию он может выбрать не только диалог, но также монолог, находящийся с диалогом в отношениях взаимодополнительности, дипластии. Кроме диалога и монолога, как речевых форм экспрессии, существует иная дипластия, иная неречевая сонорно-акустическая пара — молчание и нечленораздельный вопль. Филолог имеет дело со словом, но культурное поведение человека словесным выражением не ограничивается, и потому пора присмотреться к альтернативным формам экспрессии.
Вышеупомянутые четыре разновидности типологически соответствуют четырем основным функциям человеческой психики, о которых пишет Карл Густав Юнг — мышлению, чувству, восприятию и интуиции. Не исключено, что индивиды, принадлежащие к разным психологическим типам, отличаются друг от друга склонностью к вполне определенным формам экспрессии, о чем пойдет речь впереди. Следует, однако, признать, что в настоящее время нет достаточных оснований, чтобы определенно говорить о склонности, допустим, интеллектуальных экстравертов к диалогу, а перцептивных интровертов к молчанию. Эти вопросы относятся к компетенции психологов.