Загрузка...Данте и философия (фрагменты)
Э. ЖИЛЬСОН
Границы Метафизики
Проведенный анализ позволяет представить верхнюю часть Дантовой классификации наук в следующем виде:
Данте и философия (фрагменты)
Границы Метафизики
Э. ЖИЛЬСОН
Проведенный анализ позволяет представить верхнюю часть Дантовой классификации наук в следующем виде:
Здесь теология словно парит в блестящей изоляции, но все-таки можно обнаружить и ее границы. Напротив, начиная с Нравственной философии, возникает ряд побудительных влияний и прямых воздействий, которые пронизывают весь корпус естественных наук вплоть до скромной, но необходимой Грамматики. Все вместе они образуют мудрость, а поскольку ради достижения ими своей цели их вдохновляет, обязывает и упорядочивает нравственная философия, то она и придает им гармонию и красоту: «la moralidade e bellezza de la sapienza» [нравственность есть красота мудрости] («Пир», III, 15).
Размышляя над этим построением, нетрудно увидеть, почему Данте выделил мораль, но трудно понять, как он решился открыто это утверждать. Все внешние влияния подталкивали к тому, чтобы отказаться от подобных взглядов: с одной стороны, Аристотель, который всегда без колебаний помещал метафизику на вершину иерархии наук; с другой стороны, св. Фома Аквинский, который настаивал на этом даже упорнее Аристотеля, ибо должен был обеспечить права другой науки, куда более возвышенной, нежели метафизика — теологии Откровения. Поэтому невозможно понять, как Данте мог перевести метафизику из первого ряда, принадлежавшего ей по традиции, во второй, не модифицируя само это понятие в соответствии с новой ролью, которую он хотел отвести метафизике. И Данте сделал не только это — он приложил усилия, чтобы придать ей должную утонченность, причем утонченность высшего порядка, ибо эта наука служит четкой и ясной, но трудно выражаемой идее.
Рискуя несколько упростить мысль Данте, но лишь ради того, чтобы извлечь нечто вроде идеи, которую подсказывает множество его текстов, скажу, что эта формула принадлежит не Данте и что метафизика — как он ее понимал — сама по себе остается самой возвышенной и совершенной из наук, но она такова не для нас. Отсюда проистекают две группы текстов — все они подлинные — которые сталкиваются друг с другом и ведут борьбу от книги к книге, от комментария к комментарию, и при этом каждый текст совершенно уверен в своей правоте, и не без оснований, но словно не ведает, что его противники тоже уверены, и с не меньшими основаниями. Нет ничего противоречивого в утверждении, что самой своей высотой метафизика превосходит нас: сама по себе она -благороднейшая из наук, естественным образом доступных человеку; но мы знаем ее слишком слабо, для того чтобы она стала благороднейшей среди наших наук, т.е. среди тех, предметами которых мы владеем, а не испытываем чувство, будто они владеют нами. Благороднейшая среди наших наук — это наука о счастье человека в качестве человека: нравственная философия. Что же касается метафизики, то мы, безусловно, считали бы первой ее, если бы владели ею, как владеем нравственной философией. Ее единственный недостаток состоит в том, что для нас она слишком хороша.
Это убеждение проявляется в большей части фрагментов, где Данте сопоставляет данную проблему с поучениями философии и теологии. После всех этих сопоставлений выводы метафизики в конечном счете совпадают с выводами теологии, но о каждом предмете, который рассматривает человеческая мудрость, мудрость божественная знает много больше и много лучше. Пожалуй, Данте, превознося теологию, прежде всего, живее чувствует врожденные пороки нашей метафизики, как если бы эта последняя более или менее удачно силилась достичь того, что составляет предмет теологии, и, возносясь к предмету, который превосходит ее возможности, часто была обречена оставаться своего рода плохой теологией.
Однако в некоторых случаях метафизика весьма достойно выходит из затруднений собственными средствами. Так происходит с проблемой бессмертия души, которая вызывала в сознании Данте образ вечно живой Беатриче. И верно, философия справляется с этой проблемой почти без затруднений: «Я утверждаю, что из всех видов человеческого скотства (bestialiadadi) самое глупое, самое подлое и самое вредное верить, что после этой жизни нет другой; в самом деле, если мы перелистаем все сочинения как философов, так и других мудрых писателей, все сходятся на том, что в нас есть нечто постоянное». В подтверждение Данте цитирует Аристотеля, трактат «О душе»; ссылается на стоиков; ссылается на Цицерона, на его трактат «О старости»; указывает на всех языческих поэтов, на законы всех религий — иудеев, сарацинов, татар, на законы всех людей вообще, в какой бы части мира они ни жили. Если бы они ошибались, это завело бы в тупик, говорить о котором невозможно без содрогания. Эта «невозможность» состоит в том, что, хотя человек — самое совершенное существо мира сего, он бы умирал, как любое другое животное, без надежды на иную жизнь, которая его одушевляет; если бы человек ошибался в этом вполне естественном уповании, то он, совершеннейшее из созданий, был бы самым несовершенным, что невозможно, ибо тогда разум — высшее совершенство человека — оказался бы причиной его несовершенства (II, 8).
По этим, а также и по другим причинам Данте совершенно уверен в бессмертии души. И ясно говорит об этом следующее: «Все это подтверждается непреложным учением Христа, которое есть путь, истина и свет. Путь, ибо через него мы без помех достигаем блаженства этого бессмертия. Истина, ибо она не терпит никакого заблуждения. Свет, ибо он освещает нас во мраке людского невежества. Учение это вселяет в нас уверенность превыше всех других доводов, ибо дал его нам Тот, кто видит и измеряет наше бессмертие. Бессмертия же мы не можем видеть в совершенстве, поскольку бессмертное смешано со сметным, видим же мы его в совершенстве через веру, а через разум мы видим его сквозь мутную тень, которая возникает от смешения смертного с бессмертным. Учение это должно служить самым мощным доказательством в пользу того, что в нас существует и то, и другое. Я верую, я исповедую, я убежден, что после этой жизни перейду в другую, лучшую, туда, где живет эта прославленная дама [т.е. Беатриче], в которую душа моя была влюблена» (II, 8).
В конструкции этого текста есть определенная трудность. Заявив относительно бессмертия, что «бессмертия мы не можем видеть в совершенстве, поскольку бессмертное смешано со смертным», Данте продолжает: «видим же мы его в совершенстве через веру». Если проследить за нитью рассуждения, то это можно истолковать так: но верою мы видим, что человек бессмертен. Если обратить внимание на грамматику, то «1о» в глагольной форме «vedemolo» следует отнести к слову «immortale» и смысл фразы будет таким: но его (т.е. бессмертное в нас) мы отлично видим через веру. В обоих случаях смысл тот же, так как поставленный Данте вопрос заключается в том, чтобы узнать, видим ли мы в этой жизни разумом «la nostra immortalitade». Его ответ на этот вопрос включает следующие положения: 1) бессмертие души — это общераспространенная рациональная уверенность; 2) и его нельзя отрицать, не допуская тем самым чудовищного противоречия в том, что касается природы вообще и природы человека, в частности; 3) с другой стороны, мы не вполне видим наше бессмертие одним только разумом; 4) но мы в совершенстве видим его через веру. В этом ряду утверждений нет какой-либо непоследовательности. Общераспространенная рациональная уверенность является надежным указателем на истинность утверждения, но все-таки она не есть очевидность, ибо люди чувствуют, что они бессмертны, но не видят этого. В той же мере довод, основанный на естественном желании бессмертия, может показать нам, что противоположное утверждение немыслимо, но это не доказательство, которое исходит из самой природы души, оно не приводит нас к видению бессмертия. По словам св. Фомы, это знак того, что мы бессмертны, а не доказательство. Поэтому Данте явным образом утверждает, что у нас нет совершенного рационального знания о бессмертии души, однако вера утверждает нас в нем совершенно.
Как оценить это учение? Св. Фома принял за правило, что если судить об уверенности с точки зрения ее причин, то выше всех уверенность, приобретенная через веру. Так, причина уверенности, приобретенной благодаря мудрости, науке и даже глубокому размышлению (intellection), есть причина человеческого порядка, тогда как причина уверенности через веру основана на божественном авторитете. Он, однако, добавлял, что если оценивать уверенность согласно тому, что может осознать в ней познающий субъект, то уверенность через веру оказывается менее надежной, чем уверенность, приобретенная благодаря интеллекту именно потому, что первая превосходит интеллект; но это не препятствует познанию через веру оставаться — выражаясь в абсолютных понятиях — самым надежным. Данте, несомненно, допускал все это, но добавлял и нечто иное, так как не был согласен не только с тем, что вера убеждает нас в бессмертии души лучше, чем разум, но и с тем, что вера позволяет нам видеть его в совершенстве, в то время как через разум «мы видим как бы сквозь тусклое стекло». Итак, для св. Фомы бессмертие души есть по существу своему не истина веры, а философская истина и даже философская очевидность, не отделимая от определения души как духовной субстанции. Как связать со св. Фомой тезис, что вера не ведет нас к более совершенному видению философских очевидностей, нежели показывает их нам природный разум? В строгом томизме подобное высказывание лишено смысла. «Душа человека, — говорит Фома, — естественным образом нетленна», следовательно, нужно лишь правильно определить природу души, чтобы с совершенной рациональной уверенностью увидеть ее бессмертие.
Не привнесено ли это из аверроизма? Но Аверроэс не допускает бессмертия человеческих душ, обладающих личным интеллектом, тогда как Данте допускает и существование личных душ, и их бессмертие. Так что это не аверроизм самого Аверроэса. И это не аверроизм латинских аверроистов, которые полагали, что философия естественным образом высказывается против личного бессмертия, и которые воспринимали этот тезис только как догмат веры. Данте же считает, что есть очень сильные философские основания в пользу личного бессмертия душ: он не сводит этот вопрос только к озарению веры. С большим правдоподобием его позицию можно сблизить с позицией Дунса Скота и Оккама, для которых с рациональной точки зрения бессмертие души более вероятно, чем его отрицание, но оно абсолютно надежно с точки зрения веры. Однако и здесь следует проявить осторожность, так как позиция Данте отнюдь не предполагает аналогии с учениями этих двух мыслителей, а их учения тоже весьма различны. Даже если он говорит нечто сходное, из этого не следует, что одинаковая формулировка у него означает то же самое, что и у Дунса Скота, а у последнего -то же самое, что у Оккама. Для Данте гораздо важнее понять, чем оценить. На эту тему он говорил довольно простые вещи, если только согласиться с тем, что он был уверен, что говорил действительно это: универсальный разум людей — включая философов — бесповоротно захватила идея бессмертия души, но она незрима с той совершенной ясностью, с какой мы видим ее очами веры.
Впрочем, это не единственный случай такого рода, который можно обнаружить в «Пире». Данте нередко указывает на недостаточность средств, которыми располагает метафизика для постижения высшего своего предмета. Почему же она их лишена? Разве не говорил сам Аристотель, что наш интеллект не может познать ничего сверх того, что мы способны воспринять чувствами и представить посредством воображения? Итак, оказывается, что ни один из высших предметов метафизики — т.е. чистые интеллигенции (intelligences), чистые умозрительные субстанции, а равно Бог — недоступны нашим чувствам и непостижимы нашему воображению. В связи с чем, безусловно, можно задать вопрос: почему Бог пожелал, чтобы эти предметы ускользали от нашего разума, и чтобы на наше познание было наложено такое строгое ограничение? Если бы мы это знали, для подобного вопроса не было бы оснований, ибо не существовало бы самого ограничения. Вопрос возникает именно из-за него, и именно оно запрещает искать ответ: «Я отмечаю, что в силу несовершенства той способности, которая дает ему возможность воспринимать увиденное, и которая есть способность органическая, а именно, воображение, наш разум не в состоянии подняться до некоторых вещей (ибо воображение лишено возможности помочь ему), как то до субстанций, отрешенных от материи; способные составить себе некоторое представление об этих субстанциях, мы, тем не менее, ни понять, ни познать их до конца не можем. И за это нельзя осуждать человека, ибо он тут ни при чем: таким создала его природа, то есть Бог, пожелавший лишить нас на земле этого света; рассуждать же о том, почему Он так поступил, было бы самонадеянно» (III, 4). Это очень интересный текст, и он проливает свет на только что обсуждавшуюся проблему.
Что же действительно говорил Данте о тусклом стекле, которое затмевает наше видение бессмертия души? Причина этого заключена в соединении, как бы в смешении в этой жизни нашей души и нашего тела. Вот какое основание следует указать для нашей неспособности в совершенстве видеть ангелов и другие нематериальные субстанции. Но воспринимать душу как бессмертную означает именно воспринимать ее как нематериальную субстанцию, и поэтому нет ничего удивительного в том, что мы на это не способны. Тогда позиция Данте сводится к следующему: зная еще от Аристотеля, что у метафизики недостаточно средств, чтобы полностью овладеть своими высшими предметами, он констатирует, что теология проливает на эти предметы тот свет, который дополняет метафизику. Таким образом, он оказался в положении, похожем на положение Аристотеля, если бы тот, зная христианское откровение, указал, до какой степени верно отметил неизбежное ограничение, которое налагает на метафизику чувственная природа нашего познания.
Отсюда крайняя сдержанность, которую Данте проявляет всякий раз, когда обращается к предметам, природа которых решительно трансцендирует нашу природу: к нематериальным субстанциям, к первоматерии, к Богу. Это тот же «хлеб ангелов», ибо «sustanze separate» означают здесь не только ангелов, но и нечто иное — «отделенные от материи интеллекты», а интеллект метафизика — это интеллект человека, состоящего из тела и души, который притязает на понимание отдельных умозрительных предметов, сотворенных для отделенных интеллектов. Действительно, когда мы стремимся постичь такие предметы, мы целимся слишком высоко для наших стрел. Например, философы пытаются вскрыть причин^ вращения небесного свода с востока на запад. Они задаются вопросом, следует ли отнести это движение к движущему Интеллекту, либо к любви, которую испытывает эта сфера к Перводвигателю. Великолепный вопрос, конечно, но один Бог знает ответ: «Dio lo sa, che a me pare presuntuoso a giudicare» [один Бог ведает… мне кажется, что судить об этом было бы с моей стороны самонадеянностью] (II, 5). Эта глубоко укорененная в сердце Данте убежденность, что наша философская мудрость слаба, когда мерится силами с чисто умозрительными сущностями, объясняет, почему он смог оправдать в собственных глазах переход в его иерархии наук первенства от метафизики к нравственной философии. Вместе с тем, мы скоро увидим, насколько опасно систематизировать позицию Данте, опираясь только на один из его принципов, и насколько доктринальное равновесие, которого добивается он сам, более гибко и более сложно, нежели то, которое приписывают ему историки его творчества.